Большой паук полз по лампе дневного света в пустом больничном коридоре. Лампа подмигивала и давно светила тускло, паук казался жутковатым движущимся пятном. Зрян-ский краем глаза заметил его и остановился. Паук полз вперед. Леонид Леонидович сделал шаг вслед ему и снова остановился. Паук вечером— хорошие новости. Это он знал с детства. А Тимофеевна еще говорила, что если вверх ползет— к прибыли, а уж если вниз— сам понимаешь.
Но лампа была горизонтальная, а пауку приспичило медленно ползти вперед.
«Ладно,— подумал Зрянский,— буду ждать хороших вестей».
Паук дополз до конца лампы. Это было уже интереснее. Леонид Леонидович сделал еще несколько шагов и сравнялся с пауком. «Ну?»— спросил он паука. Тот замер и двигаться не собирался. Леонид Леонидович прошел вперед к двери ординаторской, вставил ключ, обернулся. Паук все сидел. «Ладно,— усмехнулся Зрянский,— я тебе скажу, если что…»
***
Марья Тимофеевна тихонько приоткрыла дверь кабинета и засмотрелась на спящего за столом человека. Он спал, сложив руки на чьей-то истории болезни. Лицо его, выхваченное из темноты, было удивительно покойно. Яркий свет настольной лампы, видимо, не мешал ему. Казалось, что он совсем забылся где-то в своем далеком сне.
Интересный он, Лёнюшка, как звала его про себя Марья Тимофеевна. Так вот, спросят какой— да самый вроде бы обыкновенный, а что-то есть такое… Черты лица неброские, разве что брови забавно поднимались над пронзительными серыми глазами. А искры зеленые— ох, как иногда проскочат… Все по глазам понять можно. Всегда ровный такой, выдержанный, а иногда как сверкнет…
Марья Тимофеевна хотела прислониться к косяку, дверь коварно скрипнула, стряхивая сон поднял голову Леонид Леонидович. Глянул на Марью Тимофеевну, неловко застывшую в дверях, потом на часы.
— Только десять, а я что-то сморился,— сказал он и потянулся. Было видно, что просыпаться ему не хотелось.
— Там женщину привезли, в ваше,— виновато сказала Марья Тимофеевна, отвечая на вопросительный взгляд Леонида Леонидовича.
— Ну и поднимали бы в мое,— проворчал он, вставая из-за стола.
— Селезнев чего-то просил подойти, а я‑то мимо шла…
— Просил, так подойдем. Зрянский был уже возле двери.
— Кто сегодня в приемном?— спросил он, вставляя ключ в скважину.
— Да Олька-вертихвостка,— укоризненно покачала головой Марья Тимофеевна,— вот и торчат все с Селезневым в курилке поганой. Как тень за ним снует… Будто ничего лучше нельзя найти…
Она отошла от двери и задумалась: куда собиралась идти дальше? Зрянский, что-то припоминая, удивленно взглянул на нее.
— А ты чего, сегодня опять с нами добровольно дежуришь?— спросил он.— Ты же сегодня вроде не должна. Я еще думал: не с кем чайку попить. Меняешь кого, что ли?
Лицо старухи покрылось печальным налетом.
— Да меняюсь я завтра. За Танюшку палаты вымою, у ней мальчик опять заболел. А нынче..— Она запнулась и подумала, что не надо сейчас ничего говорить, некогда ему. Вот придет поутру чайку попить… Да и за чаем-то незачем о своем.
— Случилось чего, а?— Зрянский обнял Тимофеевну за плечи и тихонько подтолкнул в сторону лестницы.— Дома опять?
Тимофеевна безнадежно махнула рукой и, несмотря на свое решение ничего не говорить, тут же выпалила:
— Опять Ленка потребовала квартиру освободить. Я, говорит, у тебя прописана, а тебе пора к матери переехать…
— А Катюша ваша не может ее выдрать как следует?— спросил Зрянский.
— Да куда там! Звонит, плачет, убивается. Совсем, говорит, девка в разнос пошла… Боится, что и вовсе потерять можно — время-то какое…
Она обреченно вздохнула, потом снова сердито махнула рукой.
— Да что тут— безотцовщина. Да ящик этот дурацкий с утра до вечера. Да мать на двух работах… Эх, все без отца.
Зрянский остановился возле длинной лампы и неуверенно взглянул на нее.
— Я, Тимофеевна, тоже без отца рос, ты же знаешь,— сказал он вдруг как-то задумчиво.
Они подошли к лестнице. Ему надо было вниз, в приемное. А Тимофеевна так и не решила, куда ей пока деться, и стояла совсем растерянная. Зрянский наклонился к ней и сказал:
— Правда, тогда не было телевизоров. Это меня и спасло от беспредела.
Марья Тимофеевна улыбнулась, и Зрянский, махнув ей рукой, побежал вниз. На полдороге он остановился, опомнился и пошел степенным шагом, к своему удивлению не чувствуя никакого раздражения, хотя он очень не любил дежурить вместе с Селезневым, и Оля иногда выводила его из себя своей медлительностью. Казалось, что она назло рядом с ним становится неуклюжей и неповоротливой. В отличие от Лиды, которая делала все мгновенно, между телефонными разговорами, правда, постоянно путала и забывала. В отделении Олю любили, но последнее время подшучивали, поскольку она почему-то стала липнуть к Селезневу (за что Тимофеевна ее тут же стала звать «вертихвосткой»)и изо всех сил старалась попасть вместе с ним на дежурство. Сегодня ей это удалось, поэтому толку ждать ни от нее, ни от Селезнева не приходилось.
Они попались ему возле приемного, какие-то смущенные. Первой выскочила Оля и никак не могла зажечь зажигалку. Зрянский учтиво и осуждающе поднес свою.
— Здравствуйте, Леонид Леонидович,— выдохнула она, не поднимая головы, и густо покраснела.
— Что там?— спросил он как можно мягче и почему-то улыбнулся.
— Женщина,— как-то странно пролепетала Оля,— я все записала… Там еще… это…— Она сглотнула воздух и хрипло произнесла: — Пойду… Здесь нельзя…
Спустя минуту неуверенно вышел Селезнев и очень обрадовался, увидев Зрянского:
— Ты уже здесь!— Он пожал Зрянскому руку и отодвинул с дороги.— Ольку за задницу ущипнул,— проговорил он неожиданно и вызывающе пошло.— Пойду извинюсь… а ты пока разберись.
Зрянский оторопел, а Селезнев почти бегом кинулся за Олей.
— Кто привез?— громко крикнул Леонид Леонидович, чувствуя впереди что-то необычно неприятное.
— Рольбинская бригада,— не оборачиваясь и не останавливаясь, ответил Селезнев.— Скорее всего, инсульт,— по твою душу…
«Вечно от Рольбина одни неприятности!» Зрянский дернул ручку и решительно вошел в кабинет.
На него в упор смотрели горящие серые глаза, в которых, кроме внутреннего света отражалась и верхняя лампа и настольная.
Зрянский на секунду растерялся. Напротив, сжав руки в кулаки, стоял мальчик лет двенадцати и смотрел на него как на врага.
— Я им сказал, что не уйду!— дрожащим голосом выпалил он.
Зрянский машинально взглянул на часы. Четверть одиннадцатого.
— А они что?— Он посмотрел на мальчика и недовольно покачал головой.
— Они сказали, что вы…— Он запнулся и снова пронзительно посмотрел Зрянскому в глаза.— Это моя мама… Я за нее отвечаю… Я…
— Я уже понял, что ты никуда не уйдешь.— кивнул Зрянский.— Сейчас,— добавил он и улыбнулся зачем-то, хотя чувствовал внутреннее напряжение.— Молодец, характер,— Он хотел потрепать мальчика по плечу, но тот нервно увернулся.
Зрянский перевел взгляд на каталку, где лежала женщина, подошел, посмотрел, понимающе покачал головой, пошел к столу. Мальчик весь подался вперед.
Зрянский еще раз посмотрел на него, снял трубку с местного телефона и рукой привычно стал искать на столе карту.
— Лида, в тридцать второй еще места есть? Ну, тогда в тридцать третьей. Да, давайте поднимайте. Что? Да, наверное, горячая будет ночь. А? Да, записывай…— тут он посмотрел в карту,—Зрянская Елена Леонидовна…1941-го…
«А я— 42-го»,— неизвестно почему мгновенно пронеслось у него в голове.
Взгляд его остановился на синих круглых буквах, выведенных старательной Олиной рукой. Забыв о фамилии, он быстро побежал по знакомым словам. «Скорая» отработала на полную катушку. Рольбин — человек старой закалки, в его бригаде всегда все есть. Трубку Зрянский все так же машинально прижимал к уху. Мальчик замер.
Дверь с шумом распахнулась— вернулись Селезнев и Оля.
— Где спят на трудовом посту?— опять деланно вызывающе спросил Селезнев.— В реанимации?
— Нет, в отделение. Все нормально. Сейчас заберут.— Зрянский повесил давно пикающую трубку, развернулся и положил карту на стол за своей спиной.
Вдруг накатила злость на Селезнева. «В реанимацию и без меня бы подняли»,— хотел было грубо сказать он.
— А я?— Мальчик напомнил о себе неожиданно тихим голосом, почти шепотом.
— Я здесь пока не нужен?— громко констатировал Селезнев.— Тогда пойду вздремну.— Он молниеносно вышел.
Оля угловато двинулась за ним. Послышался грохот подъезжающего лифта.
— Я подниму.— Оля с готовностью бросилась к санитарам, задержавшись возле Леонида Леонидовича с протянутой рукой. Он недоуменно смотрел на нее.
— Карту,— криво улыбнулась Оля.
— А‑а…— Зрянский опомнился, не поворачиваясь нащупал карту рукой и отдал Оле не глядя.
— Лида сегодня?— зачем-то спросила она.
— Да. Скажи, я скоро поднимусь. Пока ничего делать не надо, рольбинцы уже постарались.
Мальчик дернулся было за каталкой, но Зрянский властно остановил его:
— Это уже слишком.
Мальчик виновато кивнул и весь съежился, так и оставшись стоять посреди кабинета.
Леонид Леонидович редко чувствовал себя растерянным.
— Где мне можно ждать? — сдавленным дрожащим голосом спросил мальчик.
«Почти плачет,— машинально отметил про себя Зрянский,— но держится».
— Я думаю,— громко произнес он вслух.— Ты же понимаешь, что это у нас не особо практикуется.
Тот виновато кивнул. Зрянский продолжал пребывать в растерянности.
«Тимофеевна бы подошла, или хоть Оля спустилась»,— нащупывал он варианты временного решения. Главное, надо было как-то отправить его домой.
— А ты чего ждать собираешься? — решил он уточнить.
— Маму…— наивно протянул мальчик, но тут же постарался собраться и придать своему голосу деловое звучание.— Вы мне скажите, что с ней, насколько…
Зрянский жестом показал ему на стул. Мальчик обрадовано сел. Зрянский тоже почувствовал некоторое облегчение.
— Как тебя зовут? — дежурный вопрос, но оттягивает время.
— Леня… Леонид,— мгновенно поправился мальчик.
— Тезка, значит. Я тоже Леонид.
Зрянский прислушался. Нет, ему не показалось, в коридоре раздавалось знакомое шарканье. Через несколько минут в дверь всунулась Тимофеевна. В руках она держала пакет с пирожками.
— Батюшки!— отреагировала она на мальчика и тут же повернулась к Зрянскому: — Я думала, ты у себя уже…
Зрянский отрицательно покачал головой и кивнул на Леню. Он снова как-то сник и с испугом глядел на Марью Тимофеевну. Для него она представляла собой новую опасность
удаления. Леонид Леонидович отметил, что Тимофеевна опять перескочила на «ты», значит, у нее хорошее настроение.
— Вот, Марья Тимофеевна,— начал он бодро,— это вам сегодня на ночь помощник. Тезка мой, тоже Леонид, тоже добровольно будет с нами дежурить.— Тимофеевна молчала.— Он за маму волнуется,— добавил он с уважением.
Тимофеевна вскинула брови.
— А папа твой где волнуется? — строго спросила она. Леня уже успокоился, что его не выгонят, но этот вопрос поверг его в явное смущение.
— Папа… У нас нет… то есть.…
— Ясно,— кивнула Тимофеевна.— А дома кто? Мальчик покачал головой. Потом улыбнулся:
— Только Бим.
— Так он там на весь дом скулит без тебя,— оживился было Зрянский, но Леня отрицательно покачал головой:
— Его соседка тетя Аня взяла, когда маму… нас с мамой увозили.
Тимофеевна понимающе вздохнула.
— А кто «скорую» вызвал? — вдруг спросил Зрянский.
— Тоже тетя Аня.
Тимофеевна взглянула на Зрянского, потом на Леню. Укоризненно покачала головой. Хотела поднять зачем-то руки и вспомнила про пирожки.
— Ты сегодня ел? — спросила она совсем другим голосом.
— Да, обедал,— хором ответили Зрянский с мальчиком, и все рассмеялись.
— Но никто, наверное, не ужинал,— проговорил Зрянский. Посмотрел на часы.— Одиннадцать, однако.— Он уже уверенно подтолкнул Леню к Тимофеевне: — Забирай орла.
Леня доверчиво шагнул к Марье Тимофеевне, которая нерешительно смотрела на Зрянского.
— Тимофеевна, покорми ребенка,— наигранно строго нахмурил брови Зрянский.— В школе обедал-то? — обратился он к Лене. Тот кивнул.— А пришел, мама дома была?
— Нет, ее потом дядя Слава с работы на машине привез. Ей на работе плохо стало.
— Дядя Слава сразу уехал? — продолжал спрашивать Зрянский.
Мальчик опять кивнул и напрягся снова.
— Мама сразу легла?
Лицо Зрянского принимало привычную задумчивость. Тимофеевна понимала, зачем он это все сейчас спрашивает, но ей было жалко ребенка.
— Ладно, потом спросишь,— попыталась она встрять,— пошли чайку с пирожками…
Но Зрянский не обращал на нее внимания. Вдруг Леня всхлипнул.
— Вам надо все рассказать… Как ей становилось плохо… То есть хуже…— Он уже давился слезами.— Я в другой комнате был… потом… Бим… Тетя Аня…
Тимофеевна властно взяла мальчика за плечи и потянула к двери.
— Спасибо, милок, ты нам очень помог… Испугался, поди? Леня часто заморгал в ответ, потом повернул к Зрянскому свое искривленное лицо:
— Вы ведь ее спасете, вы ведь можете… Я…
— Не волнуйся,— как можно тверже сказал Зрянский.
— Да уж, теперь все самое страшное позади,— заговорила Тимофеевна,— да и остаться тебе здесь разрешили, хотя и не положено… Пойдем, покушать надо, успокоиться…
Они вышли. Зрянский отвернулся к окну.
Мальчик Леня не мог знать, что Леонид Леонидович ни за что бы его не выгнал… Сейчас он стоял, смотрел на свое отражение в темном окне и видел себя в далеком 47‑м году, когда во дворе их дома взорвалась старая мина или бомба… Он и сейчас не знает, что это было… Мама шла с работы, он видел ее в окно.… Потом этот взрыв, ничего не стало видно. Как он рвался из коридора на улицу… Но Ангелина Степановна… эта железная Ангелина Степановна… «Там нечего смотреть ребенку…» И за шкирку в комнату… А на улице была толпа и почти ничего нельзя было разобрать.…Потом вошла Ангелина Степановна. «Мама в больнице… Повредило руку… Не сильно…»
Да, не сильно, рука работать могла, но увечье осталось… Но каким богом казался ему тогда старенький хирург, в аккуратном белом халате поверх военной формы.
— Ну‑с, голубчик, за мамой пришли? Сейчас отдам, немного подремонтировали, правда… Рука действовать будет, но не сразу. Так что учитесь писать письма и чистить картошку…
Мама вышла бледная, немного покачивалась, увидев его, старательно улыбнулась, но ее глаза светились блеском робкой благодарности к старенькому хирургу.
— Ну‑с, голубушка, вот за вами ваша надежда и опора. Берегите пока руку.
Мама двинулась к нему, а старенький хирург — к своей двери.
— Александр Лазаревич, если бы не вы…
— Полно, голубушка,— махнул рукой Александр Лазаревич.— С Богом.
Он научился. Чистить картошку и даже жарить — так, как не получалось даже у мамы, не то что у Ангелины Степановны. Только письма писать было некому. Тогда он зачем-то уточнил про папу. Мамины глаза заволокла горькая пустота… Папы нет… Он погиб… Ты же давно все понял…
Тогда он решил, что все понял. Потом, в восьмом классе, он написал подробное сочинение, где и как погиб его отец… Страшным потрясением были для него рассказы о боях подо Ржевом. Мама обрывала свои воспоминания на госпитале, куда попала с осколочным ранением и где узнала, что ждет его, Леню. Леню маленького… Потом, из внутренней тактичности, он даже боялся спрашивать, похож ли он на того, другого, ведь не осталось даже фотографии.
И еще мечтал стать хирургом, как Александр Лазаревич… Но стал невропатологом, немного кардиологом, немного… Он вздохнул… Ничем толком не стал… А был бы хирургом… Черт! Он начинал заводиться… Дурацкая область.… Ну чем от его мастерства зависит инсульт? Неведомая воля организма или чего-то еще… Ну, а не дай Бог?
А ведь его тогда Александр Лазаревич не спросил про папу… Другое было время… Или другие люди…
Он решительно пошел к лифту наверх. Через час-два будет видно, что с ней делать дальше.
Из лифта вышел злой Селезнев.
— Ты чего? — спросил Зрянский.
— Да ну ее!— Селезнев пнул ногой стену. Потом наклонился к Зрянскому. Начальную дозу он уже явно принял.— Я было думал она на тебя глаз положила, забыл даже про нее…
— Кто? — перебил Зрянский.
— Да Олька,— раздраженно рявкнул Селезнев.— Ведь сегодня же специально поменялась, чтобы со мной дежурить… Я же вижу — готова девка, можно брать.— Он пошло хохотнул.— Стоило тебе появиться… Вернее,— он пристально уставился на Зрянского,— стоило появиться…
— Женщине с моей фамилией.— Чеканно закончил за него Зрянский, тоже начиная распаляться.
Селезнев кивнул. Зрянский вдруг понял, что сейчас не сдержится. К тому же почему он не сказал «с такой же фамилией»? Он резко отодвинул Селезнева с дороги и нажал кнопку как назло на самый верх уехавшего лифта.
— Ну, ну,— бросил ему вслед Селезнев и направился в приемное.— Смотри,— он развернулся и поклонился,— милости просим, если сильно зарефлексируешь о смысле жизни.
Леонид Леонидович поднялся в свое отделение, злобно глянул на Лиду, которая поспешно закончила очередной телефонный разговор и приподнялась с постового места. Но телефон тут же зазвонил. Леонид Леонидович ускорил шаг, Лида опустилась и подняла трубку.
— Вас, Леонид Леонидович,— снова поднялась она и крикнула ему вдогонку:— Мама!..
«Знаю, что не папа»,— произнес внутри Зрянского какой-то гадкий голос.
Он круто развернулся и направился к Лиде, схватил со стола трубку и бросил на рычаг.
— Разъединило!
Зрянский уперся руками о стол, снял трубку и положил рядом с телефоном.
— Будем считать, что вы по-прежнему разговариваете с.… Ну ладно. Скажите, Лида, а вы все знаете про своих родителей? — неожиданно спросил он.
— В смысле? — спросила Лида, совершенно ошарашенная поведением всегда выдержанного Зрянского. Тот тупо молчал и смотрел на нее. Старательно хлопали ресницы, и большие глаза тщетно пытались понять, чего же он хочет.
— Ну, знаю там… Где познакомились… когда поженились… Или вам это… Где работали, учились?..
— Нет, мне ничего,— безнадежно выдохнул Зрянский и пошел к лестнице.
— А с этой…— спохватилась Лида и стала искать карту. Зрянский молниеносно вернулся, выхватил у Лиды карту, он был уверен, что она ее еще не смотрела.
— Я подойду к двенадцати. Мне на отдельный листочек замеры каждые пятнадцать минут.
— «Скорая» опять перестаралась? — вздохнула Лида.
Но Зрянский ее уже не слышал. Он спешил покинуть свое отделение. В 33‑ю палату он так и не зашел. Домой звонить тоже не мог. Изнутри трясло. Глупо, но сильно. С чего, ну с чего?
Надо было сказать Лиде, чтобы не звала его к телефону вообще. Да и надо… ну ладно… взять себя в руки…
Он опустился в кожаное кресло. В кабинете главного царила какая-то спокойная сосредоточенность даже в его отсутствие. Хорошо, что Боря стал оставлять ему ключи.
Его утомила эта пульсирующая нервная напряженность, хотелось стряхнуть с себя все, зарыться куда-нибудь с головой. Спокойно общаться с людьми он уже не мог. Словно нажали кнопку, медленно запустившую какой-то механизм, ему непонятный и неподвластный. Наступал предел, а основная часть ночи еще впереди и спокойным дежурство уже точно не будет. А такое было хорошее настроение.
Неожиданный и требовательный телефонный звонок вывел его из этого полугипнозного состояния. Через несколько минут он пожалел, что взял трубку или сразу не сказал, что ошиблись номером.
— Да нет… Я не главный, я— дежурный. Какой главный сейчас— ночь уже… Нет, он вообще не дежурит, он завтра, с одиннадцати.— Он хотел уже повесить трубку, но оказалось, что на том конце провода беседу с ним считают даже более удачной.
— Очень хорошо… Недавно к вам привезли нашу дочь… Я полгорода поднял на ноги, чтобы узнать телефон… Так получилось… Леня, наверное, с ней… Мы не можем дозвониться… Хорошо, соседи были в курсе… Да-да… Зрянская Елена Леонидовна…
Он автоматически отвечал на вопросы. Голос говорившего вызывал в нем все больше раздражения и какой-то необъяснимой глубокой неприязни. Такой льстивый, такой встревоженный и вместе с тем такой уверенный в себе и холодный голос.
— Так получилось… Мы сейчас далеко, в Сочи… Болели, теперь отдыхаем… Нам надо прилететь?
«Ничего себе, вопросик»,— подумал Зрянский.
Ему кто-то мешал. Леонид Леонидович слышал, как иногда голос раздраженно и быстро говорил в сторону:
— Милочка, не мешай… Я лучше знаю… Зачем сейчас? Да перестань, куда ты сейчас уедешь?.. Милочка, я отрываю человека от работы…
Почему-то Зрянскому подумалось, что Милочке несладко с обладателем этого неприятного голоса. Между тем тот заканчивал разговор, очень волнуясь, что отрывает от работы дежурного врача. Иногда он подчеркивал, что не главного, а дежурного. А может, Зрянскому это казалось с неприязни.
— Мы старые люди… Я вас очень попрошу… Если что… пожалуйста, в любое время. Телефон у нас в номере, конечно… Или около нее положите записку с адресом… срочно телеграмму… И Леня… Да-да, он ведь такой еще маленький у нас…
«Мне так не показалось,— снова откомментировал будто кто-то другой.— Еще спрашивает, приехать ли… Инсульт у дочери!»
— Простите,— снова вернул голос его внимание,— с кем я говорю? Спасибо за информацию… Но на всякий случай…
Зрянский похолодел почему-то, набрал воздуха, и в это время раздался резкий шум помех, в которых мгновенно утонул голос, и раздались короткие гудки.
Он второй раз за вечер положил трубку рядом с телефоном и словно почувствовал себя выключенным.
«Что я, дурной совсем, весь зашелся… Вот и родители ее… Все живы, здоровы… Или нездоровы, но это уже не важно».
Он откинулся в кресле и, толкнувшись руками от стола, подъехал к окну кабинета. Темные улицы, темные дома, уже редкие квадраты бодрствующих окон. Ему казалось, что он скинул тяжелый рюкзак и готов бежать от неожиданной пьянящей легкости. Да, действительно— душевное напряжение может вымотать больше тяжелой нагрузки. Зато как стало легко. У него, наверное, правда болезненное воображение, мама даже говорит иногда— нереализованный творческий потенциал. Но главное, в чем мама точно права,— два года без отпуска могут довести до психушки.
Леонид Леонидович подъехал обратно к столу, взял только что написанную бумажку. Эх, Сочи… Море… Он закрыл глаза, но вместо моря в голове все кружились обрывки этого не-приятного голоса. Чего ему нужно? Он только что успокоился.
Вдруг его подбросило в кресле. Телефонный номер, адрес, ФИО. ФИО!.. Звонившего голоса. Какой идиот, готовый броситься из одной крайности в другую! У старика была другая фамилия! Потом его снова понесло по волне облегчения. Ну и что? Она же была замужем… Фамилию поменяла… Он тупо смотрел в бумажку. Имя тоже было другое. Отчество она поменять не могла. Или могла. Но почему-то он был уверен, что не могла… Старик сказал— дочь…
Он застонал и покачал головой. Новый поток вопросов и ответов, вертящийся вокруг какой-то истины, которая его пугала, снова закрутился в его голове с бешеной скоростью. Так можно сбрендить. Привезли бы еще хоть кого— отвлечься… Или…
Леонид Леонидович взял бумажку, поднялся и пошел наверх. Часы пикнули, уже было двенадцать. Лиды на месте не было, Зрянский взял листочки и пошел в палату. Он очень не любил, когда палата только начинала заполняться.
На лицо не смотреть… Не смотреть… Все равно… Не удержался… Обычное больное лицо… Эта печать стихающей муки… Господи, да и что он там хочет увидеть?..
Слава Богу… Можно никуда не переводить… Сейчас самое главное… Ничего не упустить… Сейчас в «интенсивной» будет неважно… Есть надежда… Ранним утром все будет ясно… Раннее утро — любимое время, оно не подведет…
Он стал искать в карманах бумажку. Достал и положил на тумбочку. Сиротливо смотрелся светлый квадратик. Из окна дуло. Надо чем-то тяжелым придавить, не дай Бог, улетит…
— Леонид Леонидович.…—догнала его Лида.
— Что еще?
— Карту…
— Вы должны были сразу все записать,— строго отрезал Зрянский,— я оставил в кабинете. Запишу все и положу на стол.
Он решительно направился в один маленький кабинет, где ютились санитарки и уборщицы (если таковые находились) и куда наверняка Тимофеевна увела Леню. Кажется, там была и раскладушка. Хорошо бы Леня еще не спал.
Он бы спросил: «Почему тебя назвали Леней?» Тот бы сказал: «В честь деда, он погиб на фронте». Он бы стал спрашивать, в каком году, при каких обстоятельствах…
Тот бы стал отвечать… Все бы совпало…
Зрянский шел по коридору, изредка ударяя кулаком по стенам. Ну почему он такой рохля, дурной такой? Мама права— так всю жизнь можно промяться… Ну почему, почему его так задергало изнутри? Шел ведь поговорить с мальчиком… Такой парень славный, взгляд такой озорной и добрый, весь он светлый какой-то… Только очень нервный, напряженный сейчас. Он и на нее-то совсем не похож. Хотя она сама на себя сейчас не похожа.
Хотел ведь спросить: «Почему тебя назвали Леней?» Ничего ведь особенного. Мало ли, почему ему это интересно… А‑а… Испугался ведь… А вдруг он расскажет почему… И это будет именно ТО почему… В котором и без него будто уверен. Ну и что? Ну и что? Ну, узнал бы все, не психовал бы сейчас… Сидел как дурак: про школу, про уроки, да какой язык учишь… Про себя какие-то байки рассказывал… Будто галочку поставил, отчитался: провел беседу…Ободряющую беседу… И парень так старался… Смеялся звонко… Отвечал подробно…
Зрянский поймал себя на мысли, что избегает называть мальчика по имени, как в разговоре старался избегать смотреть ему в глаза. Хотя разгоревшиеся искорки были открыты и доверчивы. Ему все мерещился тайный вопрос в детских глазах, казалось, что доверие перейдет в холодное презрение. Что этот мальчик имеет право его презирать.
Боже! Какая чушь! До чего он уже додумался!
Зрянский подошел к кабинету главного, остановился и хлопнул себя по карманам. Пусто. Это уже слишком. Куда же он их выложил, эти проклятые ключи, и когда? Он сел на корточки возле двери.
А потом… Тут Зрянский резко встал и зашагал до угла и обратно… А вдруг бы он спросил: «А почему вас зовут Леонид Леонидович?» И что сказать ему тогда? Ну что? А собственно, что? Да, назвали в честь отца, он погиб на фронте, то же там-то и тогда-то… Интересно, а ему это все могло бы прийти в голову? Погоди, погоди… А у мальчика, у него что… Такая же фамилия? Почему не спросил? А мою, мою он уже знает? Ну и что? Он образованный мальчик, знает, что бывают однофамильцы. Ему же не придет в голову… А, черт! Сколько можно!
Он снова оказался у двери. Дернул ее сильно— ясное дело, бесполезно. Злобно двинул кулаком, навалился корпусом, тупо уставился на полоску яркого света под дверью. В эту недосягаемую полоску деловито прошмыгнул паук.
Оля спустилась в пустое приемное отделение. Села, приготовившись к звонку или приему. Было тихо и пусто. Она уселась поудобнее, обхватила коленки руками и уткнулась в них подбородком. Сегодня все перевернулось. Сколько она готовилась, уговаривала себя. И зачем она только эту Лизку слушала! Ведь еще в училище все говорили, что нехорошая она, так жить нехорошо. Нехорошо, а как она удачно замуж вышла. Сама все организовала. «Это только кажется, что нас выбирают», — говорила всегда она, когда пыталась «разбудить» в Оле женщину. Нечего сидеть и ждать. И зачем Оля рассказала ей про Селезнева? А, просто Лизка спросила, есть ли у нее в больнице мужики свободные. Ну, Оля и вспомнила, что Селезнев недавно опять развелся… Он ведь ей не то чтобы сильно нравился — так… Бывает, когда веселый, легко с ним… Но про что-то такое она никогда даже и не думала… А Лизка сказала, что стыдно, до двадцати двух дожить и… Фу, даже думать неприятно… Все равно, не так все должно быть…
Мама уже волнуется. Все ее подруги своих дочерей повы-давали. А тут что-то все не складывается. Мама волнуется — может, работу поменять, чтобы с кем познакомиться… Оля вздохнула и почувствовала, что вот-вот заплачет. Интересно, куда делся мальчик? Не успела она об этом подумать, как заглянула Марья Тимофеевна.
— Одна кукуешь? — спросила она, не переводя дыхания,— Еще одеяло одно надо. Поди у Лидки спроси, а то мне как-то…
— Зачем?
— Да мальчонка мерзнет, не заснет никак.
— Так его все-таки оставили?— Оля быстро поднялась.— А где он?
— Да там, у нас.
Оля направилась к лестнице, обернулась:
— А с ней что?
Тимофеевна пожала плечами:
— Это ты у него спроси, я‑то наверху не была еще. Никак не уснет мальчонка.
— А можно я…
Проходя мимо маленького кабинетика, Оля взялась за ручку двери. Тимофеевна не успела ответить, как она уже всунулась внутрь.
Леня сидел на стуле, завернувшись в одеяло, и дрожал.
— Опять вскочил! — всплеснула руками Тимофеевна.
— Я не хочу спать,— тихо проговорил он и вопросительно посмотрел на Олю.
— Как дела? — натянуто улыбнулась она.
— Вы лучше скажите, как мама,— вместо ответа неожиданно умоляюще произнес Леня.
Оля с Тимофеевной переглянулись. Потом Оля посмотрела на часы. Два. Лида уже без задних ног дрыхнет.
— Если ты мне обещаешь потом выпить чашку чаю,— твердо проговорила Оля,— я разрешу тебе подняться со мной в отделение. Только тихо-тихо.
Леня мгновенно вскочил и никак не мог попасть в ботинки.
— Я тебя жду за дверью.
Не успела Оля выйти, как рядом с ней уже недовольно пыхтела Тимофеевна.
— Чего удумала…
— Марья Тимофеевна,— резко перебила ее Оля,— в чай димедрольчику, внизу, в ящике стола возьмите.
— Ой, верно.
Леня вылетел из двери на цыпочках и замер. Оля взяла его за руку и повела наверх.
Вообще, если сейчас встретить Селезнева или, не дай Бог, Зрянского… А, ладно… Парень столько перетерпел сегодня…
В палате было пусто и прохладно. Ленина рука в Олиной дрожала все сильней.
— Подойди тихонько, мама спит. Ни малейшего шороха.
Оля хотела посмотреть в окно, и взгляд ее задержался на тумбочке, на которой Зрянский ключами придавил записку с адресом и телефоном родителей.
Точно… Другая фамилия… Оля обернулась к Лене. Он по воздуху гладил мамину руку, не дотрагиваясь до нее… Не сейчас же спрашивать, да и вообще, она-то какое имеет право!
Она тихонько тронула мальчика за плечо. Он кивнул, сдерживая слезы, и послушно вышел из палаты. Оля зашла в соседнюю, взяла с пустой кровати одеяло и набросила Лене на плечи.
Стоп… Она где-то видела эти ключи… А… У Бориса Сергеевича… Странно.
— Подожди меня на лестнице,— шепнула она Лене и вернулась в палату. Ключам здесь точно не место. Оля достала из кармана полный коробок спичек и положила на листочек, авось не улетит…
Леня плакал, прислонившись к стенке. По лестнице тоже старательно тихо поднималась Марья Тимофеевна. Увидев у Оли в руках ключи, она нахмурилась.
— Где взяла?
— Возле кровати лежали.
— Дай сюда,— Тимофеевна требовательно протянула руку,— сама отдам.
Оля с облегчением отдала ключи. Это не ее дело.
— Пойдем,— она потянула Лёню вниз,— ты мне обещал выпить чаю.
— А мама проснется?
Тимофеевна постояла, послушала, как спускаются Оля с Леней, и решила сама выяснить у Лиды, как дела, если нет Ленюшки на этаже. В ординаторской было заперто, свет не горел.
Вдруг из палаты вылетела Лида и чуть не сшибла Тимофеевну с ног.
— Ты чего?
— Забыла!
— Чего?
— Фамилию, фамилию…
—Чью?
— Да у которой сын умер. Из «интенсивной» сегодня перевели. Родственники звонили после обхода уже, просили подготовить к сообщению…
—Ну?
— А я Зрянскому забыла сказать, и фамилию ее забыла… Записала на листочке и куда-то сунула…
— Ладно,— вздохнула Тимофеевна,— сейчас узнаю схожу, кого перевели сегодня.
— Ой, спасибо,— посветлела Лида,— и Зрянскому скажите, ладно? А то он чего-то не в себе…
— Забыл ключи-то возле этой… Ну, что недавно привезли.
«А, ты тоже ее фамилию не произносишь!— зло вздернулся Зрянский.— Туда же, намеками».
Он вырвал ключи и лихорадочно пытался открыть дверь. Ничего не понимающая Тимофеевна наблюдала за его нервными движениями.
— У Кудрявцевой, что вчера из «интенсивной» перевели, сын умер,— вдруг выпалила она и тут же пожалела.— Родственники звонили, просили…
— А я здесь при чем?
Зрянский наконец-то открыл дверь и ворвался в кабинет. Тимофеевна недоуменно открыла рот и застыла.
— Как?— спросила она почти шепотом.
— А так!— Зрянский издевательски поклонился.— Нашли дурака доброго! Я здесь за шестьдесят тысяч не обязан…— Он швырнул со стола пачку бумаг.— Сын умер— мне очень жаль. Мне что, пойти поплакать вместе с этой вашей Кудрявцевой? Он обернулся, но в кабинете уже никого не было.
Его обступила пустота. Он это почувствовал. Нервное раздражение вылилось и ушло. Внутри тоже была пустота.
Если Селезнев спит, значит, он уже все выпил. А если нет…
Тяжелая связка ключей побрякивала в кармане у Тимофеевны.
А эта Олька не такая уж плохая. И Лида тоже. Чего она только Ленюшку боится? Хорошо, что в его отделении это случилось. Эк, досталось бедной женщине. Сама еле выкарабкалась. Теперь сын… Но он знает и как сказать, и что уколоть потом. Человек— не то что Селезнев. Тот известно, куда пошлет. Тимофеевна не заметила за своими мыслями, как подошла к кабинету и чуть не споткнулась о Зрянского, севшего под закрытую дверь и почти заснувшего.
— Батюшки!— охнула она.
Зрянский вскочил и пылающими глазами уставился на нее.
— Что еще?— рявкнул он и двинул ногой по двери. Марья Тимофеевна растерялась и тупо смотрела на него. Потом достала ключи из кармана.
Селезнев отодвинул от себя стакан. Какого черта!.. Девчонка… Сам тоже хорош, сразу не сообразил сказать, что надо сделать… А эта запомнила… Еще бы — так делал Зрянский… Она, наверное, все запоминает, что он делает. Да, хорош… Взбеленился среди ночи… До чего старуху расстроил… Ничего, ему тоже не в кайф будет, что он, такой плохой Селезнев, возился с его Кудрявцевой… Хотя понятно, чего он взбесился… Или непонятно… Чего такого особенного…
Нет… Надо вернуться в приемное…
Оля сидела подперев щеку рукой. На Селезнева глянула как бы сквозь… Какая-то была в ее лице спокойная усталость. Он никогда не видел ее такой. Даже оробел как-то.
Оля очнулась, посмотрела на часы. Потом на Селезнева. Тот не успел ничего сказать, в дверях его отодвинул Зрянский.
— Я допил твой стакан,— очумело выпалил он.
— Больше нету,— пожал плечами Селезнев. Они уставились на Олю.
— У меня тоже нету,— виновато улыбнулась она.
— Еще не хватало,— выкатил глаза Селезнев. Зрянский развернулся и вышел.
Шаги Зрянского стихали в коридоре, на смену глохнущему эху наступала неловкая тишина.
— А кто его родители?— неожиданно кинула Оля вопрос.
— Не знаю,— пожал плечами Селезнев и потянулся.— Кажется, у него только мать… Оля молчала.
— Неприятное какое-то совпадение,— снова заговорил Селезнев,— хочешь, спроси у Тимофеевны, она все знает про него. И сегодня опять где-то здесь сшивается.
Оля продолжала задумчиво молчать.
— Не генери,— Селезнев начинал заводиться,— кому какое дело. Даже если и вдруг…— Он осекся и нахмурился. Потом махнул рукой,— В войну такая небось каша варилась… Кто? С кем? Поди разбери— их смерть судила, нам не понять…
Оля все молчала.
Сестра, ты помнишь, как из боя
Меня ты вынесла в санбат…—
неожиданно пропел Селезнев. Его голос как-то фальшиво повис между стенами.
— Оль, а Оль, вынесла бы меня, а? Представляешь: я весь такой раненный, беспомощный, а тут ты вся такая в белом халате, чистая…
— В форме,— механически поправила Оля,— и в грязной.
— Да это не важно,— продолжал ерничать Селезнев,— нет, ты мне скажи, ты бы меня спасла? Оля отрицательно покачала головой.
— Как?— Селезнев перестал дурачиться и удивленно смотрел на Олю.— Почему?
— Расстреляли бы,— бездушным голосом произнесла она. Селезнев стал с интересом смотреть на нее. Потом кашлянул.
— Верно. А ты откуда знаешь? Вашему пионерскому поколению об этом не должны были говорить. Мне-то тетка рассказывала, она всю войну в санбате прошла.
— Она жива сейчас?— как-то вскинулась Оля.
— Нет, лет десять, как померла— старые раны. Да, забирает их война к себе, не переживают они… И все с ними уходит.
— Не все,— повысила голос Оля.
— Да брось ты!— Селезнев устроился рядом с ней на столе. Оля задумчиво болтала ногами.— И чего ты это все в голову берешь?
— Но люди-то живые. Сейчас живут и не знают…
— Это ты о ком?— резко спросил Селезнев.
— А про эту песню, ну, что вы петь начали,— вместо ответа оживленно заговорила Оля.— Нам в школе писатель рассказывал…
— Какой еще писатель?— вяло перебил Селезнев, постепенно теряя интерес к разговору.
— Не помню, но это была единственная встреча с писателем, на которой я книжку не читала. Шустренький такой дедуля, пехотинец. Дважды ранен был. Так вот, он очень с обидой особенно про эту песню говорил. Дескать, медсестра не имела права поля боя покидать. Только первую помощь должна была оказывать и пить давать. Ведь это логично— пока она одного оттащит, это ведь если еще известно куда, сколько от жажды и там вообще помереть успеют…
Оля перевела дыхание.
— А ты зачем про войну думаешь?— пристально глядя на нее, спросил Селезнев.— Девчонки должны думать о новых юбках и богатых принцах.
— Я? Я не думаю.— Оля смутилась и густо покраснела.— Я так, иногда пытаюсь себя представить…Ну, если кино смотрю или услышу чего-нибудь…
— А по книжкам?
— Книжки как-то мертвее,— пожала плечами Оля и прислушалась.
Шаркающие шаги медленно приближались. Через несколько минут дверь открылась и вошла Тимофеевна.
— Где?— спросила она. — Пошел куда-то. Ты откуда шла? У меня тихо?
Селезнев вызывающе смотрел на Тимофеевну и делал вид, что не понимает ее укоризненного взгляда. Тогда Тимофеевна попыталась строго посмотреть на Олю. Но та, продолжала думать о чем-то своем.
— Пойду, проверю все.— Селезнев резко поднялся и вышел.
Марья Тимофеевна присела на банкетку.
— Уснул мальчонка-то,— довольно проговорила она,— говорун такой оказался, любопытный.— Она покачала головой и добавила:— И про него все спрашивал…
— Про Леонида Леонидовича? Что спрашивал?— Оля напряженно смотрела на улыбающееся лицо Тимофеевны. Видно, что та уже думала только про мальчика и простила Зрян-скому его непонятный срыв.
Та задумалась.
— Чудной, как услышал, что Ленюшка тоже без отца живет, будто даже и обрадовался— совсем как я, говорит.
— Почему без отца?
— Да на фронте погиб. Он и не знал, что у него сын родился… Так вот, погиб и не знал.
— Молодой?— зачем-то спросила Оля.
— Да что-то года двадцать два, что ли… «Как мне сейчас»,— подумалось Оле. Марья Тимофеевна вдруг нахмурилась и заговорила пониженным голосом:
— Зинаида, мать его, не очень-то об этом рассказывает. Не женаты они были, а она баба такая… Правильная…
— Как же правильная, если…— Оля осеклась и испугалась, что Тимофеевна сейчас рассердится и ничего больше не расскажет. Но та поднялась со стула и подошла к окну.
— Где тебе, девка, понимать… Тут вон, гляжу на вас, и в мирное-то время не каждая семью устроит. А все ведь одно— при мужике баба— баба, а без мужика— блядь… Я‑то плохие слова не говорю, но здесь оно правильное.— Она помолчала немного.— А война свои нравы несла.
— А моя тетя говорит, что ее свекра убили на войне,— улыбнулась Оля.
— Как это?— с ходу не поняла Тимофеевна.
— Ну так: того, кто должен был родить для нее нормального мужа, убили на войне.
— Не замужем, что ли?— усмехнулась Тимофеевна. Оля кивнула.
— А то и верно. Сколько их покосило— прикидывать страшно. Так сколько тете?
— Скоро сорок.
— Тогда точно. Эк, выдумала— свекра на войне убили…
— Марья Тимофеевна,— неуверенно начала Оля,— вот Селезнев говорит, что…
— Да много он понимает, умник твой!— махнула рукой Марья Тимофеевна.— И вообще, что тебя, девка, на дерьмо такое тянет…
— Подождите,— нетерпеливо перебила ее Оля,— ну, эта женщина, ну, которую сегодня привезли…
— А чего, тяжелая?— участливо поинтересовалась Тимофеевна.
Оля поняла, что она ничего не знает про одинаковую фамилию и не понимает от этого, что нашло на Зрянского. Марья Тимофеевна поглубже уселась на банкетку и с интересом уставилась на нее.
— Ну, она— Зрянская Елена Леонидовна. И всего на год старше его.
— Ну и что?
— Не знаю.— Оля растерянно пожала плечами.
— Совпало так. Мало ли что…— Марья Тимофеевна продолжала вопросительно смотреть на Олю.
— А час назад…— неуверенно начала та.
— Чего?— испуганно приподнялась Тимофеевна.
— Да нет,— успокоила ее Оля,— все нормально. Леонид Леонидович возле нее записку положил. С адресом санатория родителей…
— Ну, понятно,— закивала Тимофеевна,— тревожатся.
— Это-то да… Но у ее отца… Совсем другая фамилия… И имя другое.
Тимофеевна молчала. Оля вскочила и заходила по кабинету.
— Я, конечно, лезу не в свое дело… Но, мальчик… как его зовут-то?
— Леня тоже.
— Он вам ничего не говорил? Ну, про бабушку с дедушкой?
— А‑а… Погоди, погоди…— Тимофеевна задвигала морщинами, что-то припоминая,— что-то было… Да… Погиб у него дед-то… Да-да, на фронте, кажется, погиб. Точно. Так, может, это отцовский дед?
— Может,— безнадежно кивнула Оля. Потом словно заставила себя всю собраться и продолжила:— А вдруг она его сестра?.. Ведь вы говорите, если они не были женаты…— Слова с трудом вырывались из Олиного горла.
— Да ну тебя, девка,— сердито нахмурилась Марья Тимофеевна,— пойду дела делать… Придумаешь тоже…— Она покачала головой, поднялась со стула и решительно зашаркала по коридору.
Что-то журчало, текло, шумело. Сестра доливала в капельницу раствор. Но Елена Леонидовна не могла открыть глаза, чтобы увидеть причину далекого шума, едва потревожившего слабое сознание.
Воспаленный мозг рождал из туманной глубины резкие видения.
Журчал ручей, ворчливо жаловался, маленький водоворот образовался вокруг старой ржавой каски, об которую глупо билась заблудившаяся в этом кругу щепка. «Убери эту железку,— журчали настойчиво струйки,— убери, она старая, страшная, она нам мешает радоваться жизни».
Водоворотик крутится, крутится. Темнеет вокруг. Вдруг все блестит льдом. Ручей — только углубление среди сугробов, лед блестит и опять… Опять торчит каска. «Помоги нам,— к лицу ластятся крупные снежинки,— убери ее отсюда. Мы падаем, падаем, но она не дает себя спрятать».
Режуще больно в глазах — ах, как бьют солнечные лучи! «Толкни ее, толкни. Она должна рассыпаться. Она старая, она устала. Мы жжем ее много лет. Ну толкни…»
Не надо, хватит. Мучительная безысходность. Опять все плывет. Что это плывет? Большая река, много-много льдин, они плывут, они серые, все вокруг пронзительно серое. А небо — небо все из лиц, серых, разных, молодых и старых, глаза у всех усталые, безумные. Глаза смотрят на реку. Толкаются льдины. Толкают льдину, на которой плывет каска. «Растопи ее, эту, с каской,— льдины толкаются острыми углами,— она нам надоела, утопи ее, растопи, тебе же жарко…»
Жарко, а льдины холодные, острые. Подталкивают все ближе, ближе… Вот она, несчастная каска. «Я никуда не денусь,— ржавая гордость,— я никуда не денусь…»
Льдины зажали, немеют руки. Что это? Тепло, другое, родное тепло, все уходит… Ручей, река, рука…
— Все в порядке, Лида.— Зрянский произнес это неожиданно звонко и отпустил руку Елены Леонидовны.— Пульс ровнее и насыщеннее. Скоро должна прийти в себя… Героя нашего Тимофеевна сейчас домой отправит… Да‑а…
Он смотрел в окно. Вдруг приподнялся на цыпочки, чтобы лучше видеть. Старательно обходя лужи, Оля вела Леню за руку к автобусной остановке. Все в порядке.
— Вы что-то сказали, Леонид Леонидович? — В дверях возникла сонная Лида.
— Да нет, ничего,— очнулся Зрянский и пошел к двери.— Странные восемь часов я провел,— вдруг неожиданно добавил он, посмотрев на часы и подумав недолго.
— Ничего, бывает,— зевнула Лида.
— Бывает, ничего,— согласился Зрянский